Только теннис Subscribe to Только теннис

Книга сильнейшей советской теннисистки Ольги Морозовой — несмотря на свое название «Только теннис» повествует и о том, что сопровождает «большую игру»: об интригах, о впечатлениях от поездок за «железный занавес», о роскоши Уимблдонских балов и строгостиправил, о личной жизни звезд тенниса.

Содержание

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ I. БОЛЬШАЯ ИГРА…

I. ОТ НОВИЧКА ДО ЧЕМПИОНА
II. В КОМПАНИИ ЛУЧШИХ
III. БОЛЬШОЙ ШЛЕМ
IV. ИЗ ИГРОКА СБОРНОЙ – В ТРЕНЕРЫ СБОРНОЙ

ЧАСТЬ II. ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…

I АНГЛИЙСКИЙ ТРЕНЕР
II БОЛЬШОЙ ШЛЕМ – ЕЩЕ ШАГ ВПЕРЕД…
III ОСТАВАЯСЬ С ЛУЧШИМИ
IV. ТУРНИРЫ ВЕТЕРАНОВ
V. МУЖ И ДОЧЬ
VI. УРОКИ НЕ НА КОРТЕ
VII. КУБОК КРЕМЛЯ
VIII. АНГЛИЙСКИЙ ДОМ – МОСКОВСКАЯ ПРОПИСКА

Книга, как и человек, имеет свою судьбу. Я в этом убедилась на примере единственного собственного литературного опыта.

В конце восьмидесятых, когда теннис в Советском Союзе стал набирать необычную популярность, я со своим другом журналистом Виталием Мелик-Карамовым подготовила рукопись о своей теннисной жизни и отдала ее в одно известное московское издательство.

По советским правилам ее там пару лет помариновали и наконец подписали в печать. Но тут произошел развал Союза, и моя книга так и не была издана.
Перед записью второй части книги я прочла ту, что уже десять лет в рукописи лежала у меня на полке в маленькой комнате английского домика. Первая мысль – надо переделывать. Но потом я решила оставить все так, как было, с наивностью высказываний – свойство того времени, с бесконечным упоминанием слова «советский», с неоправданным увлечением Наташей Зверевой, в которой я видела будущую теннисную звезду. Разве могла я тогда предполагать, как сложится у Наташи жизнь, что она, конечно, будет выигрывать, но главные победы от нее отвернутся? Разве могла я предполагать, как сложится в дальнейшем моя жизнь? И, в конце концов, кто мог предсказать, что исчезнет Советский Союз, моя Родина, моя страна, честь которой я защищала как первый игрок, как тренер ее национальной команды.

Существует стереотипное утверждение, что в той ушедшей жизни было много хорошего. Но, наверно, и плохого хватало, раз мы с такой скоростью от нее избавились. А хорошее точно было – наша молодость осталась там.

Вот уже десять лет, как я живу и работаю в Англии, в тихом городке на берегу Темзы. Но у меня нет ощущения, что я в эмиграции. Наверно, оттого, что в Москве моя квартира, наверно, оттого, что в Москве мама, друзья, да и я сама обычно два раза в год приезжаю в свой родной город. А работа в Англии приблизила меня к мировому теннису, сделала мои знания глубже и интереснее. Впрочем, я подробно об этом расскажу дальше. Расскажу о судьбе своей дочери Кати, о том, как сложилась жизнь моего мужа Вити. В Марлоу, в сорока милях от Лондона, мы с ним отпраздновали серебряную свадьбу.

Но свое пятидесятилетие я отмечала в Москве.

Действительно, все, что ни делается, – все к лучшему. И то, что в девяностом моя книга так и не была напечатана, дало мне возможность рассказать вам еще больше историй. А теннис в России за это время стал так популярен и привычен, что теперь, мне кажется, у этих записок будет еще больше читателей, чем могло бы их быть десять лет назад.

Я грущу об ушедшем, но не жалею о нем. Легко жить без зависти. Моя жизнь оказалась такой полной и необычной, что другой я себе и не желаю.

ДЕТСТВО ДО ТЕННИСА И ПОСЛЕ

Я родилась в районе стадиона «Динамо». Там, где пересекаются старые московские улицы Башиловка, Нижняя и Верхняя Масловка, на улице Мишина стоял старый деревянный двухэтажный дом со скрипучей лестницей. Всю квартиру на одной половине второго этажа занимала наша семья: мама с папой и я – в одной комнате, в другой – бабушка со старшим сыном, а в третьей – тетя Катя с моим двоюродным братом. Квартирка, хоть и трехкомнатная, в общем-то была маленькая, без удобств, ходили в баню. Для меня эти выходы, как большой праздник. Папа работал на табачной фабрике, но табаком в доме никогда не пахло. Мама бухгалтером в Худфонде. Дом художников находился здесь же, на Масловке, и первый билет на оперу Большого театра мне подарил знаменитый театральный художник Рындин. Я смотрела «Русалку» из директорской ложи. Мне было десять лет, я красовалась там в новом красном платье. Впечатления от театра, спектакля и себя в новом платье до сих пор незабываемы. Для любого человека поход в театр становится событием, а спектакль в Большом – это суперпраздник.

Мама была необыкновенной чистюлей, как и ее сестра тетя Катя. На работу тетя Катя ездила ни больше ни меньше как в Кремль, где служила секретарем. Естественно, она первая покинула нашу полудеревенскую обитель с холодной уборной и зеленым двориком. Теперь мы ходили не в баню, а ездили через всю Москву мыться к тете Кате, на Ленинский проспект. В квартире, где она поселилась с сыном, жили еще две семьи. Там она завела такой порядок, что их коммунальная квартира в огромном доме занимала первое место по чистоте.

Мама и тетя, два самых дорогих в моей жизни человека, придерживались в жизни очень строгих правил, а папа, как это часто бывает, представлял им полную противоположность. Каждый раз, садясь за праздничный стол и наливая себе рюмку, он многозначительно говорил: «Сто грамм вина или водки выводят спортсмена на месяц из строя». Трудно было поверить в правильность этих слов, так как регулярно отец играл за «Пищевик» в футбол. Мама ненавидела эту игру, потому что каждый выходной папа уходил сражаться в рядах «Пищевика». Вспоминая это, я думаю, что мама вряд ли любила спорт, так что в теннис я попала совершенно случайно.

Во мне, видимо, было заложено спортивное начало. Во всяком случае, я терпеть не могла девчачьих разговоров, играть предпочитала только с мальчишками, причем в те игры, где надо много двигаться, например в «царь горы», в которой требовалось захватить вершину снежной горки и никого на нее не пускать. А какой у нас был роскошный двор зимой! Тогда в Москве то ли снега выпадало больше, то ли его убирали реже, но сугробы вырастали до наших окон на втором этаже. Это сулило еще одно увлекательное развлечение: ведь можно было прыгать прямо с крыши в сугроб, что я и делала. Прыганье с крыш сараев, окружающих двор, стояло на втором месте после «царь горы», где надо было отбиваться и руками и ногами от нападавших. Прыгала я довольно много и тем самым неплохо развила координацию. Как-то раз мы обошли крыши всех сараев, наступил вечер, пришла пора идти домой, но осталась последняя, напротив наших окон, и лишить себя удовольствия еще раз прыгнуть я не могла. И только я залезла на крышу, как открылась дверь дома и на пороге показался отец. Я стою и думаю: «Прыгну, не прыгну, все равно влетит…» И прыгнула. Отец потом сказал, что, если бы я не прыгнула, он бы меня наказал.

Мама, в общем, довольно мягкий человек, под влиянием тети Кати была очень строга. Правда, у нее я могла еще что-то выклянчить: «Мам, ну еще полчасика, мам, еще пятнадцать минут», и она сдавалась. Тетя же говорила: «Ольга!» – и любые просьбы были бессмысленны. И при всем при этом я обожала тетю Катю. Любила ездить к ней мыться, любила ее котлеты, ее салат с капустой и укропчиком. Тетя Катя своих чувств открыто не выражала, однако и она ничуть не меньше любила меня. В последние годы она говорила: «Все верно, если это сказала Ольга», – мои слова становились, в ее понимании, законом. Мама и тетя первыми приходили мне на помощь. Они вместе растили мою дочку Катю. Первые дни после рождения Кати мама тяжело болела, и тетя приезжала к нам каждый день. И до самой смерти тетя Катя помогала маме с Катюшей, хотя ее сын, Виктор, рано женился, у нее было много хлопот с родной внучкой, но она считала своим долгом заботиться обо мне и моих близких.

Вся моя родня приехала в Москву из Рязани. Дед с маминой стороны умер рано, бабушка никогда не работала, возилась по дому. И папа тоже из Рязани. Я рязанская, разве это не чувствуется? Мы, рязан-ские, – страшные патриоты. Рязанская в финале Уимблдона! Звучит?! Как-то, когда бабушка была еще жива, но уже в легком маразме, Витя, мой будущий муж, смотрел у нас дома хоккейный чемпионат мира по телевизору. «Милок, – спрашивает бабушка, – кто же там играет?» – «Рязанские, бабуля!» – «Ой, наши! А кто же?» Витя назвал пару рязанских деревень. Бабушка была в восторге: свои побеждают.

Бабушка была простой женщиной. Но как все простые русские люди, порой высказывала глубокие и здравые мысли. Я привезла из-за границы свой первый магнитофон, «Грюндиг». Огромная такая бандура с кассетами. Естественное желание тогдашних обладателей магнитофонов – записать на пленку голоса своих родных. Я записала бабушкину речь, потом дала ей послушать. Она послушала, помолчала, потом изрекла: «Да, хорошая штука дураков выводить». Фраза эта осталась в нашей семье на всю жизнь. Интересно, что бы сказала бабушка, увидев у нас видеокамеру?

Дома нашего на улице Мишина уже нет, его давно снесли. Перед сносом наша семья разъехалась. Маме очень хотелось жить своей семьей – надоела коммуна, и мы переехали в однокомнатную квартиру.

А бабушка так и жила с сыном в деревянном доме – им долго не давали квартиру, хотя мамин старший брат был инвалидом войны. Потом они поссорились, она переехала к нам. Год я спала на полу, отдав бабушке свой диван.

А как было замечательно в том, старом доме! Жили очень дружно, хотя народу было немало: семей шесть жило внизу и, кажется, еще четыре наверху. Летом по вечерам соседи во дворе вместе пили чай. Детей было много, и в нашем воспитании принимали участие все взрослые. Меня, например, от смерти спасла соседка. В совсем крохотном возрасте у меня началась диспепсия. Мама из-за грудницы не могла кормить. На помощь пришла тетя Шура, откормила, взяв к себе уже синенькой. Ее дочка Таня, с которой я за руку ходила в школу, – моя молочная сестра.

Вторая моя подруга детства – Надя, из соседнего дома. Мы дружили, можно сказать, с колясочного возраста. Когда наши дома снесли, мы потеряли друг друга и встретились только через много лет… На одном из приемов в Нью-Йорке ко мне подошел молодой человек, сказав, что со мной хочет поговорить женщина, но стесняется. Мы с ним прошли в другой конец зала, и я в удивлении вскрикнула: «Надя! Ты что?» – «Оля, ты стала такой знаменитой, я боялась». Надя вышла замуж за дипломата, они тогда работали в нашей миссии в Нью-Йорке.

Мне исполнилось четыре года, когда меня оторвали от бабушки, которая души во мне не чаяла, и отдали в детский сад. Так решила мама, которая задумала воспитать во мне дух коллективизма. Сходила я в детский сад раза два. Эта неволя была не по мне, я рыдала все дни напролет. Дома сквозь плач жаловалась, что меня хватали там за руки и выкручивали их. Бабушка сказала: «Только через мой труп Оля пойдет в детский сад». А ведь в те годы устроить ребенка в детский сад почти невозможное дело. То же самое приключилось и с пионерским лагерем. Десять дней я плакала без передышки до приезда родителей, навестивших меня, потом еще десять дней после их отъезда. Мама вынуждена была забрать меня домой.

На следующее лето я поехала с папиной сестрой в деревню. У папы очень большая семья. Два брата и четыре сестры, и все они жили недалеко друг от друга. Дед умер, а бабушка, восьмидесятилетняя папина мама, была еще жива. Женская часть семьи: тетя Шура, тетя Вера, тетя Валя, тетя Люся и бабушка, которая пекла очень вкусные пироги с маком. Еще незабываемое воспоминание: бабушка варит варенье из малины в медном тазу на керосинке. Ты проносишься мимо, и тебе на кусок хлеба накладывают пенки. Сказка! Спали мы в амбаре, под соломенной крышей, на перинах. С бабой Грушей мы как-то пошли в гости к ее подруге. Та спрашивает меня: «Что хочешь, милая?» Я отвечаю: «Молока или сметаны». – «Ну, пойдем, поверти в крынке рукой, посмотри, что там есть». Я руку сунула по локоть – сметана! Потом на огороде выдернула себе здоровую морковку и – сыта. В деревне я прожила еще одно лето, а кажется, провела там половину детства.

Училась я в одной-единственной школе, куда пошла в первый класс, у стадиона «Динамо». Решили: из-за одного года (старый дом сломали и сказали, что за один год построят новый) школу не менять. Утром с Нижегородской – мы переехали туда – я ехала в школу, а мама на работу. Мама держала в руках мою спортивную сумку, я – портфель. После школы я заходила к маме на работу, отдавала ей свой портфель, забирала сумку, заодно и бутерброды, которые она готовила себе на обед, хотя перед этим ела в школе на продленке, и шла на тренировку. Я возвращалась домой со спортивной сумкой, мама – с моим школьным портфелем. Так мы с ней проездили весь 1963 год и, конечно, захватили следующий. Где это было видано, чтобы у нас дом так быстро строился? Я хорошо помню этот год, как ни странно, из-за убийства Кеннеди. Очень солнечный день, мама что-то готовит на кухне, я валяюсь в комнате на полу. Вдруг радио замолчало, а потом сообщили о покушении в Далласе.

Жизнь на Нижегородской запомнилась и тем, что там я отрезала свои длинные волосы, считая, что для тенниса так будет лучше. Маме было жаль моих кос, но соображения личной гигиены – где и как я буду мыть голову в поездках – взяли верх. Обычно я сама принимаю решение, но мне всегда важно, чтобы его одобрили близкие. Я, например, спрашиваю: «Витя, купим?» – «Купим», – не задумываясь отвечает мой муж. И мне спокойно, хотя я понимаю, что другого ответа не услышу. Мама страдала, когда мы шли по Нижегородской в парикмахерскую, страдала и я. Но когда вернулась домой, бабушка сказала: «Ой, как хорошо», – и я сразу успокоилась.

В школе я была примерной ученицей, на контрольных по математике всегда решала оба варианта, и Наташка Андреева – самая красивая девочка в классе, моя соседка и подруга, у меня списывала. С отличником Женей Ивановым у меня шла тайная борьба за первенство в математике: кто быстрее решит свой вариант и как. Были, конечно, и хулиганы, например Володька Квинт, он изводил всех педагогов. С одно-классницей Люсей – она ходила в баскетбольную секцию – и еще с одним мальчиком мы составляли команду, которая на уроке физкультуры побеждала во всех играх остальных ребят из класса. Я входил во все школьные сборные: по волейболу, баскетболу, лыжам. Но чем больше занимал в моей жизни теннис, тем меньше я принимала участие в школьных соревнованиях.
Я жила, как мне кажется, по своим твердым принципам. Была старостой класса, задатки лидера проявлялись уже тогда. В шестом классе к нам пришел Сашка Охлопков, второгодник. И тут всей моей власти пришел конец. Здоровый был парень, на две головы выше всех, нахальный, ни один мальчишка теперь меня не слушался, он держал всех в кулаке. Я обижалась, доказывала, что это несправедливо, но ничего не получалось, сила была на его стороне. Потом поняла, что быть лидером в классе мне совсем не обязательно: я уже серьезно занималась теннисом. Другие увлеклись КВНами, всевозможными «огоньками» любимое времяпрепровождение начала и середины шестидесятых, я же весь свой досуг отдавала только теннису.

Когда времени на теннис стало уходить больше, чем на уроки, пришлось перейти в вечернюю школу, но я продолжала приходить в свою старую. Уже участвовала в Уимблдоне, более того, выиграла юниор-ский турнир, и мои одноклассники, конечно, знали об этом из газет, но к моим успехам отнеслись в общем-то равнодушно. Я вдруг почувствовала себя среди них инородным телом. Возможно, такое испытывает каждый, кто сделал что-то, недоступное другим. По-моему, ребят куда больше удивило мое путешествие в Англию, чем звание чемпионки мира среди юниоров. Кто был в восторге от моей победы, так это учитель физкультуры Александр Иванович. У нас в школе учился и будущий хоккейный тренер «Крылышек» Игорь Тузик, тогда игрок высшей лиги. Наши фотографии висели в кабинете Александра Ивановича.

Теперь моя школа носит имя Кабалевского. Дмитрий Иванович долгое время вел в ней уроки музыки. Но это произошло, когда я уже ушла из школы, при мне никакого особого внимания музыке не уделяли.

Любую школу украшают личности. Такой была математичка Нина Николаевна Ломакина. Строгая, растерянной ее представить себе мы не могли. Весь класс всегда участвовал в уроке. Сколько должно быть у педагога энергии, чтобы занимать внимание одновременно более тридцати детей: первые три ряда пишут контрольную, один отвечает, трое работают у доски. И еще она успевала по очереди поднимать с места всех остальных. Я так хорошо знала математику, что, когда сдавала экзамен после восьмого класса, подготовка к ответу заняла у меня три минуты. Взяла билет, прочла и написала решение.
Когда я выиграла свой первый чемпионат СССР, Нина Николаевна прислала мне поздравительную телеграмму.

Надо сказать, что занятия в вечерней школе я не пропускала. Может быть, потому, что за мной уже ухаживал мой будущий муж, Витя, который учился в том же классе, что и я. (Алик Метревели всегда шутил, что мы с Витей не расстаемся с детского сада.) К тому же три раза в неделю тренер Нина Сергеевна Теплякова проверяла мою успеваемость, однако не могу пожаловаться, что этот контроль был строгим. Я росла достаточно самостоятельной.

Годы спустя, когда моя Катя, идя в школу, переходила улицу, трое взрослых следили, как она это делает. Если наблюдение несли только Витя и мама, я себя считала плохой матерью. Я же в школу ходила с первого класса одна. Мама упорно не хочет признать, что в семь лет я сама ездила к тете Кате через всю Москву. Наверное, раньше действительно было спокойнее и люди мягче. И детские желания у нас были другие, чем у современных детей. Например, пойти с отцом на демонстрацию. Целый день добираешься от фабрики «Ява» до Красной площади, а какое счастье! Все идут, поют, ты у папы на плечах. Конечно, каждое поколение невольно идеализирует свое время. И мне, видимо, не избежать этого упрека. А где, скажите, сейчас бабушкин гусь, запеченный в тесте? Сказочное блюдо! Самое вкусное – макать в горячий жир на противне корочку хлеба. Как все ждали этого жареного гуся. А мою Катю ничего не удивляло, ну разве что авокадо привезу, да и то… Ушла куда-то восторженность, умение радоваться милым сердцу пустякам.

Однажды мама не оставила мне денег на мороженое. Его продавали с тележек на колесиках, и, когда привозили на нашу улицу, визг стоял страшный. А у бабушки денег не оказалось. Перерыли весь дом. Надо было набрать рубль десять копеек старыми деньгами. Шел 1961 год, меняли деньги. Собирали с бабушкой по копейке, а оказалось, что по новому курсу их надо в десять раз меньше. Получалось, что нужно не сто десять копеек, а всего одиннадцать. Когда я это сообразила – счастью не было конца. Вот и помнятся эти минуты по сей день.

Прошло много лет, пока я поняла, как хорошо мне жилось в большой семье, в деревянном доме на улице Мишина. Чего нельзя сказать, как выяснилось, о папе с мамой. Мама, добрый и ответственный человек, семейный воз тащила на себе. Наверное, в какой-то момент она надорвалась. Отец должен был принять мужское решение, пойти на любой шаг, может быть, даже снять комнату, ждать получения собственного жилья, но свою семью из общего дома увести. Но он этого не сделал.
Какое-то облегчение наступило, когда семья разъехалась, но спустя год с нами стала жить бабушка, уже страдавшая склерозом. И опять все легло на мамины плечи, отношения с отцом становились все хуже и хуже. Родители развелись, когда я уже была замужем.

Новая семья у отца так и не сложилась. В конце концов летом он жил с нами на даче. Мы с Витей там почти не бывали, в отличие от мамы и Кати. Одна она жить там боялась. А отец любил копаться в земле, считая, что, выращивая пучок лука или салата, занят очень важным делом. Я еще кое-как терпела, когда он меня поучал, что и куда надо сажать, ругал, что саженцы я не те купила и что дорого заплатила. Маме бы прибраться, занавески повесить, чтобы цветочки стояли. Маму же возмущало поведение отца: «Ты посмотри, как разошелся, можно подумать, что он здесь хозяин!»

В двадцать два года я вышла замуж, и мы с Витей стали жить отдельно. Конечно же я вздохнула с облегчением. Ведь когда я приходила домой, мама, видя во мне спасителя, начинала рассказывать о своих бедах. Эти разговоры меня страшно подавляли. Нормально отдохнуть дома, живя в одной комнате с бабой Грушей, было невозможно. Но как только я в 1969-м перешла в ЦСКА, мне сразу дали однокомнатную квартиру. В том же году я впервые выиграла чемпионат СССР, и в ЦСКА пришла телеграмма из «Динамо» примерно такого содержания: «Поздравляем армейцев с чемпионкой страны динамовкой Морозовой». Но об этой спортивной части моей биографии – позже.

Первая наша с Витей квартира вид имела казенный, в ней в ожидании лучшей доли жили по очереди то футболисты, то хоккеисты. Маленькая, на первом этаже. Окна упирались в завод пиломатериалов. Имелось и преимущество: в двух шагах от ЦСКА. Потом Витя, начав службу в армии, получил собственное жилище, и мы, объединив две квартиры, переехали в двухкомнатную на Бакунинской. И уже позже, когда я стала известной спортсменкой, по распоряжению тогдашнего министра обороны Андрея Антоновича Гречко, страстного теннисиста, нам дали трехкомнатную квартиру на улице Рылеева.

Мы с мужем так хорошо и давно друг друга знали, что никаких особых перемен у нас в жизни после того, как мы поженились, не произошло.

Когда мне было двадцать, и у нас разгорались ссоры с Аликом Метревели, я кричала: «Женщина и мужчина должны быть во всем равны». В сорок я поняла, что это глупость. У женщин должна быть своя, женская доля. Они должны иметь профессию, но все же для того чтобы семья была нормальной, для того чтобы дети воспитывались хорошо, надо делать то, что предназначено природой: мать должна быть с детьми. В годы, о которых я вспоминаю, это мало кому удавалось.

Когда Билли-Джин Кинг, выдающаяся американская спортсменка, заработавшая на теннисе миллионы, призывала меня бороться за равноправие, напирая на то, что вот я, сделав карьеру, должна быть довольна судьбой, я отвечала ей, что главная карьера – быть женщиной, воспитывать детей и просто быть женой.
Каждый вправе выбирать свой путь. Моя бабушка, которая нигде не служила, а растила троих детей, не понимала, переехав в Москву, зачем женщина должна идти на службу. Она делала всю работу по дому – это большой труд.

Что касается меня, моя жизнь с десяти лет заполнена спортом. И поскольку в этой жизни я представляю интерес не как жена или мама Кати, то пора переходить к основной теме этой книги – теннису.

Я приобщилась к этому спорту в детстве во многом благодаря моему соседу Вите, вернее его однокласснице, будущей известной теннисистке Тане Чалко, которая занималась в группе знаменитого в Москве тренера Нины Николаевны Лео. Витя, поддавшись Таниному порыву, тоже записался в секцию, правда быстро остыл, но успел выклянчить у Тани ракетку. Она была доброй и безалаберной, раздавала все, что имела. Двигало Витей только одно желание: гордо пройтись с ракеткой по двору. Как только он с ней появился во дворе, началось сумасшествие. Через четыре дома от нашего стоял гараж. Чей он, никто не знал, но гараж большой, с огромными воротами, и мы с утра до вечера единственным мячом долбили эти ворота. Забыты были все игры, никаких там классиков, прыгалок, салочек, только и знали что били мячом о ворота. И хотя я была одной из младших, но старшим не проигрывала. Вите наконец надоело коллективное владение его ценностями, ракетку он и в глаза не видел, и тогда он, умный парень, внес идею: зачем бить по очереди, когда можно в секцию записаться, а там ракетки дадут всем. Отправились в теннисную секцию. Благо, «Динамо» рядом, за забором! Перелезли. И сейчас в «Динамо» огромные двери, можно представить себе, какими же они мне казались в десять лет?! Мы с трудом открыли их, вошли, и прямо перед нами Доска почета. А на ней фотография Ани Дмитриевой с Ниной Сергеевной Тепляковой. Аня в тот, 1959 год стала чемпионкой СССР. Такая симпатичная, волосы связаны сзади в «хвост», как потом было у моей Катьки. Витя говорит: «Видишь тетку на фотографии, она чемпионов воспитывает, когда придешь первого сентября, иди сразу к ней». Мы попрыгали, нас посмотрели и сказали: начало занятий 1 сентября. Записала нас к себе Нина Николаевна Лео.

1 сентября 1959 года я явилась, как мне было велено, на динамовские корты, но не к тому тренеру, куда меня записали, а к Нине Сергеевне Тепляковой. Для такой послушной девочки, как я, это было актом мужества. Но тут не разум чутье сработало: идти надо туда, где делают чемпионов, хотя толком я не знала, что это такое. Думаю, что криминала особого не произошло, так как детей набирали много и, конечно, Нина Николаевна Лео просто не помнила, кто к кому записан.

Я знаю, благодаря чему сумела выдержать первый в жизни спортивный экзамен. Нина Сергеевна объясняла, как правильно произвести удар, особенно его завершение: главное – обхватить шейку ракетки левой рукой после замаха и удара. Это то, что называется «проводкой». Я и сейчас, спустя годы, своим друзьям-любителям и даже своим девочкам-профессионалам повторяю: «Окончание, окончание…» Логика в таком движении есть, хотя в современном теннисе оно непопулярно. Никто на отборочном экзамене не доводил ракетку, кроме меня, до конца. Думаю, моя послушность, а главное, худоба помогли мне и дальше остаться у Тепляковой.

В то время никакого ажиотажа вокруг тенниса не было, в секцию записывали свободно, конкуренция существовала только у Нины Сергеевны: она тогда уже была знаменитым тренером, и все те, кто пытался устроить ребенка играть «по знакомству», шли прямиком к ней. Но она брала далеко не всех.
Зимой мы занимались четыре раза в неделю, но в один из дней ползала отдавали футболистам или легкоатлетам. Одно занятие целиком посвящалось физической подготовке. Мои успехи начались с тринадцати лет, когда я перешла в школе во вторую смену. Теперь Нина Сергеевна специально ради нас, нескольких девочек, приходила утром на корт в те часы, которые ей никто не оплачивал. Тренировалась я в трикотажном синеньком костюмчике за три рубля, который, кстати, купить было нелегко. Мама мне достала китайские полукеды, и мне казалось, что в костюмчике, кедах и с ракеткой в руках я настоящая красавица. Честно признаюсь, сумку, возвращаясь с тренировки, я никогда не разбирала сама и, конечно, ничего не стирала, мама меня баловала. Но всегда собиралась на тренировку самостоятельно, доверить такое важное дело я не могла даже маме.

Как и все новички, я начинала изучать теннис у стенки. Для меня важными были любые замечания Нины Сергеевны, даже такие: «Молодец, все исправила!», или: «Ничего не сделала!» Потом у нас появился тренер по легкой атлетике Юрий Анатольевич, отец будущей теннисной звезды Наташи Чмыревой. Больше двух замечаний он, как правило, мне не делал. Не с первого, так со второго раза любое упражнение у меня получалось. Ну а что касается теннисной техники, там, конечно, было сложнее, но я старалась изо всех сил, чтобы Нина Сергеевна оставалась мной довольна.

У стенки я играла два года, на корт меня не пускали, но, в отличие от многих, мне и такая игра нравилась. Но больше всего я любила эстафеты, которые проводили в конце физподготовки. Кто быстрее проскачет на левой ноге? Кто на правой? Кто раньше влезет по канату? Каждый по школе помнит подобные состязания, я же их ждала, как праздника. Позже я поняла, что в таких эстафетах проявляются лучшие спортивные качества.

В стремлении выполнить любое задание тренера я всегда входила в число первых. Но выделяла Нина Сергеевна не меня, а Таню Чалко, ту самую Таню, которая косвенно привела меня в теннис. Например, когда приходила Наталья Яковлевна Грингаут, первая жена знаменитого теннисного чемпиона довоенных лет Бориса Новикова, Теплякова ставила играть с ней обычно Таню. Приходили к нам на занятия еще несколько подруг Нины Сергеевны, в прошлом теннисистки, им хотелось поиграть. А наш тренер их использовала как спарринг-партнеров для своих учениц. Они отбивали аккуратно и точно. Душа разрывалась, как хотелось поиграть с одной из них, но не пускали. Однажды Таня закапризничала, и на корт поставили меня. Вот счастье-то было!

Наконец в тринадцать лет я играю свой первый турнир – первенство Москвы в моей возрастной группе. Я проигрываю Наташе Грант. Наташа тренировалась в Сокольниках на «Спартаке» у мамы Вадима Борисова, будущего лидера советского тенниса конца семидесятых. У Нины Сергеевны в тот день играли еще несколько учениц, и она переходила от площадки к площадке, наблюдая за нашей игрой. Я выиграла первый сет, а во втором Наташа начала плакать, потому что тренер ее очень ругала… и я ее пожалела. Наташа залила своими горючими слезами весь мой соревновательный пыл. После матча Нина Сергеевна взялась за меня: «Что такое, ты выиграла первую партию, почему ты дальше не старалась?» – «Нина Сергеевна, ее так ругали, мне ее стало жалко». – «Ничего подобного я от тебя больше слышать не желаю», – рассердилась Нина Сергеевна. Этот урок я запомнила на всю свою спортивную жизнь.

Семен Павлович Белиц-Гейман, наш теннисный Тарасов, отличавшийся своими изысканными манерами от хоккейного тренера так же, как теннис отличается от хоккея, в те годы много экспериментировал. Он был полон энергии и желания поднять советский теннис до уровня мирового. Белиц-Гейман проводил массу конкурсов, сборов, соревнований для детей. Наверное, Нина Сергеевна что-то разглядела во мне, раз взяла меня на один такой смотр. Но внимания она по-прежнему уделяла больше Тане, хотя все чаще и чаще стала брать меня с собой в поездки.

Летом следующего года, когда мне уже исполнилось четырнадцать, ехать в пионерский лагерь я отказалась и должна была остаться в Москве. Нину Сергеевну это привело в восторг: «Ты останешься в Москве, значит, можешь тренироваться каждый день». Я тоже была счастлива. Для меня жизнь на «Динамо» – стоило лишь перелезть забор – казалась самой лучшей на свете. Я уходила с рублем на целый день, словно отправлялась в рай. После тренировки Нина Сергеевна вела всех нас, довольно большую группу детей самого разного возраста, в столовую стадиона, а иногда даже в динамовский ресторан, – нет слов, чтобы описать мой восторг, хотя на свой рубль я могла съесть только первое блюдо или выпить кофе-гляссе в знаменитых кабинках этого ресторана. Мама спрашивала вечером: «Ты ела?» Я гордо отвечала: «В ресторане!» – «Да, – вздыхала мама, – там пела Ляля Черная!» Два года спустя случился пожар, и ресторан сгорел.
Чуть ли не каждое утро рядом с нами играл кто-нибудь из тогдашних знаменитостей, друзей Тепляковой. Днем после столовой Нина Сергеевна усаживала нас на скамеечку и рассказывала самые разные истории, и грустные и смешные, как она играла, как ездила в Париж… Нина Сергеевна не только учила нас теннису, но всеми этими рассказами она нас еще и образовывала. Во всяком случае, историю тенниса мы знали. Впрочем, Нина Сергеевна сама была живой его страницей. Но я перескочила на год вперед.

Итак, Нина Сергеевна взяла меня на конкурс-смотр к Семену Павловичу, хотя приглашены были туда только Чувырина и Чалко. Я вместе с ними сдавала какие-то теннисные экзамены, но провалилась, Семену Павловичу не нравилось, как я машу ракеткой и слева и справа. Тем не менее Нина Сергеевна каким-то образом устроила меня «на раскладушку» (позже, став тренером, я поняла, как это делается) в гостиницу «Спорт» – под трибунами стадиона в Лужниках. Потекли счастливые денечки. Мало того, что мы целыми днями играли в теннис, что рядом с нами играли мальчики, мало того, что мы ходили в бассейн, мы еще и ели в ресторане. Шла Спартакиада народов СССР 1962 года. Мы бегали на баскетбольные состязания смотреть на гиганта из Латвии Круминьша, чей рост был больше двух метров – по нынешним меркам обычный баскетбольный рост, Сабонис на полголовы выше. Мы сидели на трибунах Лужников, наблюдая матч по легкой атлетике СССР США. На моих глазах Брумель прыгнул на два метра двадцать восемь сантиметров! Сейчас вспоминают, что на этих сборах я так плохо играла, что меня ни с кем не ставили, но, честно сказать, меня это совершенно не волновало.

Нина Сергеевна взяла меня на сборы и следующим летом, хотя я по-прежнему мало что собой представляла. Мама М.Сафина Роза Исланова, Аня Красько, мои будущие соперницы, ходили тогда в лидерах, беседовали на равных с Толей Волковым и привезенным из Тбилиси маленьким Теймуразом Какулией. Немного и хулиганили. Мальчик, я не помню его фамилию, разбил мне ракеткой нос до крови. Он смотрел на меня вопрошающе, пойду я жаловаться или нет, пожалуюсь – не видать ему сборов. Я сказала, что нос разбила сама случайно.

Наступил черед и больших турниров. Меня взяли в Ленинград на первенство ЦС «Динамо». Перед матчем показали девочку, с которой предстояло играть: «Это Томочка, она звезда!» – «Почему она звезда? – мучилась я вопросом. – Неужели ее обыграть невозможно?» Я заняла тогда предпоследнее место. Плакала безостановочно. Следующие состязания ЦС назначили в Риге. С мыслью, что я могу поехать в Ригу, я жила целый год. Когда я сама стала тренером, мне казалось, что мои спортсменки так не ждут поездки на Гавайи, в Сингапур, на Уимблдон.

В Риге наш капитан Слава Минаичев сказал: «Вот ты считаешь, что хорошо играешь (должна признаться, сама я так не считала), а здесь твоя ровесница, она уже мастер спорта!» Такое сообщение сразило меня как громом. Мастер спорта! «Мне кажется, – продолжал «доброжелательный» Слава, – она тебя обыграет…» Я сходила на разведку, посмотрела, действительно девочка хорошо играет. Но мои наблюдения зародили во мне надежду, что я смогу ее обыграть. Накануне командных соревнований я отравилась, да так, что больше пятнадцати минут без туалета обойтись не могла. Мы жили в общежитии техникума, в огромной комнате, разделенной пополам простыней. С одной стороны девочки, с другой мальчики. Вечером Нина Сергеевна предупреждала: «До одиннадцати все должны сходить в туалет, после одиннадцати никого из комнаты не выпущу!» Был у нас в команде Сережа Новиков, по прозвищу Сифа, так вот он в десять минут двенадцатого начинал стонать: «Нина Сергеевна, я хочу выйти». – «Не пущу, твердо отвечала та, – сказала, до одиннадцати». – «Нина Сергеевна, я не могу терпеть». Закон опрокинутого бутерброда действует всегда одинаково. Так всегда, когда можно – ты не хочешь… Вот в этом общежитии, где и повернуться было трудно, меня мутило и выворачивало всю ночь. Борис Ильич Новиков, руководитель нашей команды, попросил: «Ты только выйди на площадку, чтобы баранку нам за неявку не поставили». Я вышла на корт совершенно обессиленная и проиграла в два сета без всякого намека на борьбу.

Через день начались личные соревнования. Одни на меня в команде уже и не рассчитывали, а для других я была «темной лошадкой». Я выиграла первый матч у какой-то динамовской звезды с Украины. Соревнования проходили на трех стадионах, и, как всегда, у Нины Сергеевны на всех трех одновременно сражались ученики. Вывела она меня на корт и пошла смотреть на игру Тани. Где-то на середине пути ей сообщили, что я проигрываю. Она бежит ко мне, а я шагаю ей навстречу. «Ну что, проиграла?» – «Нет, – гордо отвечаю, – девять – семь, в решающем сете». Набирая понемногу победы, я наконец выхожу в полуфинал и в нем попадаю на эту знаменитую девочку, по фамилии Гузикайте, мастера спорта, к тому же еще и невероятно красивую.

Нина Сергеевна мне перед матчем внушала: «Ты должна играть активно, идти к сетке…» Первый сет я выиграла, а во втором при матчболе взяла мяч, который уже на три метра улетел в аут. Спустя десять лет точно такая же ситуация повторилась в финале Уимбл-дона. Я тащу мяч из аута, а Нина Сергеевна хватается за голову. Два часа играли на одних нервах, все, наконец соперница попала в аут, а я отыгрываю мяч и в конце концов уступаю сет.

Сидим отдыхаем. Рядом Гузикайте, с ней ее родители, налита в стакан сладкая вода, разложены пирож-ные. И на фоне этой идиллии рассерженная Нина Сергеевна меня честит: «Если еще бросишь свечку, я тебя выгоню из секции». Рыдая выхожу на корт, но тем не менее продолжаю «качать», совершенно не иду к сетке и все-таки выигрываю этот матч. Затем и финал у Айты Крее. Я чувствую себя абсолютным чемпионом Вселенной! Это чувство укрепляется тем, что в финале я разбила руку до крови и тем не менее заняла первое место. Настоящий спортивный подвиг! Спустя день мы выигрываем с Катей Крючковой и финал пар. Я стала победительницей в младшей возрастной группе, где играли девочки до четырнадцати лет. В следующей группе, до шестнадцати, первое место заняла Таня Чалко, в группе девушек до восемнадцати – Сима Мухина, тоже ученица Нины Сергеевны. В рижской газете напечатали статью под заголовком «Ученицы Тепляковой – чемпионки».

Я впервые давала интервью, впервые получила приз. Всем дарили маленькие хрустальные вазы с серебром. На моей памяти их вручали на динамовских турнирах несколько лет подряд, видимо, на склады общества их когда-то завезли в неимоверном количестве. В придачу к вазе я получила часы. Но мои материальные потери в Риге оказались больше, чем завоеванные призы. Мама дала мне в поездку красивый свитер, но его украли в раздевалке. Вернувшись домой, я, естественно, старалась оттянуть как-то время, когда откроется пропажа. «Мамочка, посмотри, какую вазу я выиграла!», «Мама, посмотри, какие часы я выиграла!» Все ужасно гордились моими победами и восхищались подарками. Но, видно, слишком преувеличенными были мои восторги, я переборщила. Мама это сразу почувствовала, спросив: «Оля, что стряслось?» – «Мама, у меня свитер стащили».

С того рижского турнира я начала выигрывать все детские соревнования подряд, и меня включили в команду взрослых. В пятнадцать лет я оказалась на сборе первой команды страны. Нина Сергеевна поработала над моей игрой «с лета», и у меня начал вырабатываться свой теннисный почерк – активная игра с быстрым выходом к сетке. И все же приглашение на главный в стране сбор произошло внезапно не только для меня, но и для Нины Сергеевны, которая считала, что туда попадет Таня Чалко, может быть, кто-то еще, но никак не я. Со мной на сбор приехала Катя Крючкова. Там к нам присоединилась девочка из Латвии Зайга Янсоне. Старший тренер команды Сергей Сергеевич Андреев не взял на сбор никого, кому больше шестнадцати. Сбор проходил в Северодонецке, на новых кортах. Мы много тренировались, очень уставали, но зато какие были восхитительные вечера. Они проходили за разговорами об Англии. Я жила в одной комнате с Аллой Ивановой, которая за год до этого выступала на юношеском Уимблдоне, и вечерами она рассказывала нам об этой стране и турнире. Рассказывала вдохновенно, ее несло и несло, а мы с Катей Крючковой сидели и слушали разинув рты.

Какое-то время я играла с Катей в паре, но потом немного ее обошла, и мы расстались. Она переживала, считала, что Нина Сергеевна незаслуженно много времени уделяет мне. Винить Катю не в чем, каждый хотел, чтобы ему уделяли как можно больше внимания.

На сборе у Андреева я оказалась без Нины Сергеевны. Скручивал он нас в веревочку, менял технику, доводил до полного изнеможения да еще заставлял ходить в школу. Тогдашний директор химкомбината, самого большого в городе предприятия, увлекался теннисом, построил несколько вполне приличных кортов и, что совершенно невероятно, – две закрытые площадки! В Северодонецке я играла с Валей Сазоновой. Валя старше меня на четыре года, в свое время она была любимым тренером моей дочери, но тогда я, конечно, этого предположить не могла и сражалась отчаянно. За Валю страшно болела, сидя у корта, Алла Иванова. Они были близкие подруги, но я чуть с ума не сошла от обиды, когда увидела, что Алла переживает за Валю. «Как же так можно, ведь тридцать дней я обедала вместе с Аллой, таскала ей бульоны и пирожки, а она болеет за мою соперницу?!» Их дружба оказалась сильнее наших совместных обедов. Валю я обыграла, но в раздевалке они обе устроили мне скандал. Я разрыдалась. Успокаивали меня Лариса Дмитриевна Преображенская и Аня Дмитриева. Аня сказала: «Да чего ты волнуешься, они же тебе все завидуют…» А Преображенская пообещала, что в будущем все у меня будет в порядке, и действительно, она оказалась права: жизнь моя сложилась не так уж плохо.

Училась я в обычной школе, в те годы никаких спортивных классов не существовало. Когда меня впервые взяли на всесоюзный сбор, у меня была всего одна тройка. Неожиданно за день до отъезда новый классный руководитель, она же учительница по литературе, сообщила, что у меня не сдано какое-то сочинение. Я обещала, вернувшись со сборов, его написать. «Нет, – заявила она, – или школа, или спорт!» Полная глупистика. Только-только появилась первая статья обо мне, где говорилось, что отыскали способную девочку и берут ее на сбор к первому международному турниру. И вдруг такое категоричное условие. Лев Михайлович Агаян, будучи в то время тренером сборной СССР, человек активный и энергичный, нашел выход из положения: «Давай-ка, Оля, переходи в вечернюю школу». Вместе со мной в вечернюю школу ушли Володя Молчанов, впоследствии видный телевизионный ведущий, Витя Рубанов, мой будущий муж, Толя Лазарев, позже работавший корреспондентом в Нью-Йорке, Надя Маслова, ставшая врачом-гинекологом, Таня Сальникова, ставшая тренером А.Чеснокова. Одним словом, собралась довольно приличная компания ребят, входящих в сборную Москвы. Я считаю, что не надо бояться вечерних школ, главное, иметь в жизни цель. Мы все хотели стать теннисистами. Не всем это удалось, но никто в жизни не потерялся.

В 1965 году зимой я впервые участвовала в международном турнире и сразу же меня поставили в пару к Александру Метревели.

Всегда считалось, что характер индивидуалиста мешает Алику играть микст. Ему подбирали разных партнерш, и в конце концов рядом с ним оказалась я, как перспективная теннисистка. Он так на меня стал кричать после первой же испорченной комбинации, что я забилась в угол, как мышонок, и не перебила с той секунды ни одного мяча через сетку. Такое потрясение пережить надо: первый международный турнир, и тебя, почти без тренировок, ставят играть с самим Метревели, лучшим теннисистом страны!

На турнире я выступила безобразно, за две встречи пробила, как говорят, насквозь всего лишь один мяч.

Естественно, что после такого выступления на международном турнире моя спортивная судьба была под вопросом. Видимо, и тренеры сборной СССР ясно не представляли себе, кто же в конце концов должен поехать на Уимблдон. А так как Сергей Сергеевич пребывал в некоторой растерянности, то устроили отборочные соревнования, куда включили Дмитриеву, Бакшееву, Киви, Куль, Иванову и меня. Разыгрывали мы два места в команде. Иванова не приехала, заболела. На этом турнире я (мне только-только исполнилось шестнадцать лет) сыграла хорошо. Проиграла в упорнейшей борьбе Дмитриевой, так же сложился матч с Киви. Но Бакшееву и Куль я обыграла. Победу над Галиной Бакшеевой сочли сенсацией. Мне же этот матч запомнился на всю жизнь совсем не победой, а инцидентом между Ниной Сергеевной и Галей.

Нина Сергеевна забывает обо всем, когда играют ее ученики, она вся в перипетиях борьбы. Галя очень переживала подсказки Тепляковой своим ученицам. У каждого человека мандраж проявляется по-своему. Чем больше Бакшеева распрямлялась, чем с большей гордостью она несла себя, тем больше она тряслась перед матчем. Она считала, что в матче со мной бегать не надо, меня и так можно обыграть. А я любила бегать. Нина Сергеевна подсказывала мне: «Укорачивай». И я укорачивала. В решающей партии, когда я вела 3:0, Галя подошла к Нине Сергеевне, похлопала ее по плечу (Бакшеевой тогда шел двадцать второй год, а Теплякова была почти в три раза старше) и сказала: «Ну что, волнуетесь? Все равно она выиграет». Такая фамильярность покоробила Нину Сергеевну: вроде бы Бакшеева, проигрывая мне, делает ей подарок. Я этой сцены не видела, об этом я узнала позже. С тех пор они перестали разговаривать.
В итоге Дмитриева заняла первое место, я и Киви – второе. И так как я была гораздо моложе Киви, решили, что поедут Дмитриева и Морозова.

Итак, в 1965 году я впервые попадаю на Уимблдон. Наверно, меня взяли в команду с какой-то надеждой на мои способности, именно с надеждой, думаю, что уверенности во мне до конца не было. Не считаю, что была сильнее других юниорок. На год старше была Роза Исланова и Аня Еремеева, на два года – Марина Чувырина и Таня Чалко. Понятно, что любая из них вполне могла играть в этом юношеском турнире, куда допускались теннисисты до восемнадцати лет. Но двух юных спортсменок в те годы не посылали: существовала квота на число членов делегации, и Андреев, конечно, был заинтересован взять взрослых спортсменов.

Первый турнир, предваряющий Уимблдон, проходил в Бэкнеме, предместье Лондона, в графстве Кент. Милый городок с замечательным крикет-клабом, которому в восемьдесят восьмом году исполнилось сто лет. На крикетных полянах размечают корты и на идеально ровных газонах играют в теннис. Жили мы в уютной гостинице, где команда потом останавливалась еще не раз. Сразу обратили внимание на то, как много стариков в гостинице.

Оказывается, в Англии пожилые люди нередко доживают свой век именно в гостиницах, снимая годами один и тот же номер. Там отличный сервис, в пять часов они собираются за обязательным чаем, потом играют в лото или карты, гуляют.

Запомнился один старичок, по нашим понятиям, типичный англичанин – седой, с большими усами. Он постоянно сидел в огромном кресле. И каждый раз, приезжая в Англию и заходя в гостиную отеля, я смотрела, сидел ли он там в кресле, и если сидел, значит, в мире все в порядке.

Нам подавали английские завтраки – бекон и поридж (овсяная каша), которые я сразу полюбила. За обедом старшие подшучивали над младшими, Сережа Лихачев каждый раз за десертом говорил: «Оля, ты же первый раз в Англии, посмотри, какие птички в саду!» Я поворачивалась посмотреть на птичку, и у меня тут же исчезал сладкий пирог. Когда мы садились за стол – а на отсутствие аппетита я не жаловалась, – Аня говорила: «Ну, Оля, ты будешь отличным игроком, все, кто хорошо ест, хорошо играют в теннис». В то время я могла есть за двоих. Мне все было в новинку: холодные супы вечером, пироги с фруктами на десерт. Располнеть я не боялась, поскольку очень много двигалась.

В свой первый сезон за рубежом я играла сразу пять матчей в день в одиночном разряде (в турнирах до шестнадцати, восемнадцати и двадцати лет…) и еще один в парной комбинации. В пару мне дали англичанку. Я с ней совершенно не могла общаться, так как в школе учила немецкий, да и на нем, кроме «ин ди шуле гейн вир» и «их либе дих», я больше ничего не знала, так что сражались молча. К вечеру ноги становились буквально каменными. В турнире «до восемнадцати» я выиграла, «до двадцати одного» играла в полуфинале. Но если к концу матчей стало меньше, то покоя мне уже не давал Сергей Сергеевич. Он работал над моей подачей до тех пор, пока у меня плечо не отваливалось.

Впервые я увидела теннисную элиту. Турнир в Бэкнеме собирал в то время всех, кто приезжал на Уимблдон: Мария Буэно, Маргарет Корт, Билли-Джин Кинг. В Бэкнеме было хорошо потренироваться, потом принять участие еще в одном турнире, в Куинс-клабе и, наконец, Уимблдон. Клуб в Бэкнеме отнюдь не фешенебельный – теннис тогда еще не давал таких сумасшедших денег – деревянное строение, маленькие кабиночки с занавесками. Но мне все казалось удивительным, как на другой планете. Ведь даже руки нужно было мыть не так, как дома. Два крана над умывальником, в одном горячая вода, в другом холодная, закрывается раковина пробкой, наливается нужная по температуре вода, и в ней полощутся. Мы же привыкли умываться под проточной водой, поэтому приходилось открывать поочередно то один кран, то другой.

Можно представить мое состояние, когда рядом в раздевалке переодевалась знаменитая Маргарет Корт. Дмитриева, глядя на меня, посоветовала «подойти и ущипнуть Корт», чтобы убедиться, что та обычный человек. Но еще долго мне не верилось, что все, кто входит в элиту, такие же люди, как и остальные. Всего лишь один раз за матч я обвела Буэно, один-единственный удар, а помнила я о нем целый год. Прошло девять лет, в 1974 году в США на Форест-Хилл ко мне подошла Буэно и предложила играть с ней пару. А в то время скажи мне кто-то, что Буэно захочет играть со мной в паре, я бы долго смеялась над этой шуткой.

Я еще раз повторю, что Сергей Сергеевич брал меня в Англию с какой-то своей тренерской задумкой, но не от уверенности, что я смогу выиграть юношеский Уимблдон. Только став сама тренером, я поняла его сомнения. Когда Наташа Зверева впервые поехала на юношеский Уимблдон, я надеялась, что она выступит хорошо, но знала, как нелегко это сделать, впервые играя на траве. Я знала, что девочка она умная и талантливая, у нее есть шансы на победу, но не высказывала своих мыслей вслух, так как шансы эти мизерные: трава есть трава, покрытие необычное, играть на нем тяжело.

Такие сомнения одолевали, видимо, и Андреева, и ужасно, когда спортсмен о них узнает. Я сидела в одном из деревянных павильончиков на женской половине раздевалки, которая была отделена от мужской лишь тонкой перегородкой, и собирала свою сумку, Аня еще принимала душ. За перегородкой беседовали Андреев и Метревели. Я не прислушивалась к их разговору, но вдруг услышала свою фамилию и насторожилась. «Алик, что ты думаешь о Морозовой?» – спросил Сергей Сергеевич. «Я полагаю, что она ничего не выиграет. Уж если Иванова ничем не выделялась, то ей что здесь делать», – ответил Алик. Какая обида захлестнула меня, передать невозможно. Я начала рыдать, стараясь, чтобы мои всхлипывания не слышали за перегородкой. Захлебываюсь, но остановиться не могу. Выходит Дмитриева из душевой: «В чем дело?» Пытаюсь пересказать услышанное. «Да перестань, Сергей Сергеевич всегда сомневается…» Не помню, какие слова нашла Дмитриева, но она меня успокоила. А ту случайно подслушанную фразу запомнила на всю жизнь. Может быть, именно тогда ко мне пришло убеждение, что лучше я себя чувствую, когда ставят против меня – тогда уж я обязательно выигрывала.

До того разговора в раздевалке мне все в окружающей жизни нравилось. Я могла часами слушать Аню, часами смотреть теннис, часами просто сидеть на траве. Мне нравились розы, нравилось гулять по улицам, наших лидеров раздражала езда на автобусе, мне же она доставляла удовольствие. Нравился даже журчащий звук автомата, выдавливавшего из себя билет, на котором было написано: «9 пенсов». А какое там было мороженое! Спустя много лет я стала к нему относиться, как к куску льда с химией. А тогда мне казалось, нет ничего вкуснее! Апельсиновое, малиновое, клубничное. Кончик носа моментально выдавал, какое мороженое я купила. Что такое суточные, которые надо экономить для больших и важных покупок, мне было неведомо.

Кстати, первые дни мне никто денег не выдавал, я ходила без единой копейки, а мне так хотелось мороженого. В конце концов, Сергей Сергеевич, заметив мой взгляд, наверное, такой же, как у Буратино, когда он мечтал попасть в кукольный театр, спросил: «Ты что, мороженого хочешь?» – «Очень», выдохнула я. Он мне дал одиннадцать пенсов. Попросить свои суточные я стеснялась, выдать мне их потребовала Аня.

В Куинс-клабе меня допустили в основную сетку, но я там быстро вылетела. Наступил день юношеских состязаний Уимблдона. И первый же матч очень тяжелый, с немкой Катей Эбенхауз. Я проигрывала ей 2:5 в решающем сете и с невероятным напряжением сумела все же победить. Вся команда сидела на трибунах, переживая за меня. К тому времени наша команда была уже свободна от игр. Только у нас с Володей Коротковым оставалась возможность реабилитировать сборную. Отослать неудачно выступивших ребят на Родину было сложно, самолеты Аэрофлота летали раз в неделю, а услугами других компаний мы ни тогда, ни позже старались не пользоваться. Поэтому команда в полном составе ходила болеть за нас, юниоров.

Если не ошибаюсь, взрослые играли утешительные соревнования – «плейт». Проигравших в первом и во втором круге соединяли в дополнительную сетку.

Позднее аутсайдеры играли «плейт» даже с призовым фондом.

Остальные матчи для меня складывались легко. Финал я играла с Ракель Гизгафр из Аргентины. Спустя годы она стала тур-директором большого турнира в США и несколько раз приглашала участвовать в нем моих девочек. В 1985 году мы с ней отпраздновали двадцатилетний юбилей нашего финала. Выпили по бокалу шампанского за собственное здоровье, отметив, что все еще существуем, все еще приезжаем на Уимблдон, правда, в другом качестве.

Моя победа на юниорском турнире родилась не тогда, когда я играла на кортах Уимблдона, а значительно раньше, когда праздновали такую же победу Галины Бакшеевой на стадионе в Лужниках. Должна сказать, что если я постоянно о чем-то думаю, то, как правило, эти мечты сбываются. Когда мне было лет двенадцать, в Москву приехали известные теннисисты. Я подавала им на корте мячи. Играли Сегура, бьющий двумя руками слева, Хоад, Траберт, Маккинли. Они выступали на Малой спортивной арене в Лужниках при переполненных трибунах. Профессионалов пригласила Советская федерация тенниса на несколько показательных матчей. И в день начала этих соревнований чествовали Галю Бакшееву, которая в тот год выиграла юношеский Уимблдон. Шла она, восемнадцатилетняя, очень красивая, кудрявая и с ярко накрашенными губами – по моде тех лет, – вдоль всей арены с огромным букетом цветов. До сих пор ее помнят на Уимблдоне, как суперзвезду, как голливуд-скую диву. Привлекательная внешность, прекрасная фигура плюс красивая техника игры – все это делало Бакшееву кумиром публики. И, возвращаясь в тот день домой, я подумала: «Неужели и я смогу так, как Бакшеева?»

Когда я дошла до финала, Сергей Сергеевич сказал, что две самые главные соперницы уже пройдены. А Ракель, которая сумела обыграть фаворитку, не считали конкуренткой для меня. Мы играли с ней на первом корте, а это почти как центральный: тебя так же выводят, такие же трибуны. И комната ожидания та же, где собираются все сильнейшие. Мы начали финал, в первом же сете 3:0 в мою пользу. И вдруг мысль: «Неужели как Бакшеева?» Через секунду 3:3. Я забываю о Гале и выигрываю 6:3. Второй сет, опять 3:0, и опять та же мысль: «Неужели как Бакшеева?», и снова счет сравнялся. Я собралась и выиграла. Ракель расплакалась в конце второго сета, но я помнила слова Нины Сергеевны после матча с Наташей Грант: «Нельзя жалеть на корте своего соперника». Меня поздравляли, обнимали. Вечером был банкет.

О том, что мне обещала Аня в Москве – пойти со мной купить красивое платье, – она, конечно, забыла. Хорошего платья у меня не было. Однажды перед каким-то приемом Аня меня выручила своими нарядами, но, замечавший все Томас Лейус спросил, почему я в платье Дмитриевой? И впредь я зареклась надевать чужое.

Все собирались на банкет, когда я объявила, что никуда не пойду. «Как же так?» – удивилась Дмитриева. «Да, вот ты обещала, что мы пойдем купим платье, не купили. Туфли мне тоже не купили, а на маминых я каблуки стерла…» Аня понимает, что оправдываться в этот момент бесполезно, начинает меня уговаривать. Море слез, я красная как свекла. «Боже, – стонала Аня, – надевай любое мое платье». – «Нет, не надену я твое платье, потому что Лейус прошлый раз сказа-а-ал…» Но если платье я еще могла взять у Ани, то ее туфли на меня не налезали. Тут Ане присылают поклонники букет роз, а она, хитрая, заявляет: «Смотри, тебе цветы прислали». Казалось, как можно в такое поверить, но я поверила. Хитрость с цветами удалась: как, тебе прислали розы, а ты не идешь. Затем Лейус пришел извиняться к шестнадцатилетней девчонке. Появился Алик с туфлями на невероятно высоком каблуке и сказал: «Надень». Он купил их жене брата. Туфли оказались мне маловаты, но они привели меня в такой восторг, что теперь уговаривать меня идти на прием не пришлось. Впервые в жизни меня напудрили, чтобы скрыть мою зареванную физиономию. И вот мы едем на бал! Я уже знала, по рассказам Ани, что мы попадем в огромный зал, где красивые люстры, белоснежные столы и все действие происходит как бы внизу, в партере зала, куда надо будет спуститься по высоким полукруглым лестницам. Аня вспомнила, что первый раз надела туфли на высоких каблуках именно на уимблдонский бал… и упала на лестнице. Мысль «не свалиться» сидела в голове как гвоздь, наверное, поэтому я поскользнулась, но, к счастью, не упала.

Володя Коротков тоже стал победителем юношеского Уимблдона, и нам полагалось открывать бал вместе со взрослыми чемпионами.

У взрослых победили Маргарет Корт и Эмерсон. Мы с Володей должны были выйти в вальсе вслед за ними, но я пыталась отказаться от заслуженной чести туфли я уже сняла, вновь их надеть было совсем нелегко. К тому же на каблуках я сравнивалась ростом с партнером, и мне казалось, что мы будем выглядеть не совсем красиво на таком роскошном балу. На самом деле я просто трусила.

На следующий год на таком же балу я чувствовала себя уже уверенно, да так разошлась, что, когда я кончила танцевать, Гарри Хопман, великий Хопман, который создал австралийский теннис и знаменитую австралийскую команду, сказал: «За то, как ты танцуешь, я не задумываясь взял бы тебя в свою команду». Хопман уже умер. Много лет тому назад он переехал в Америку и там открыл несколько теннисных академий. Гарри Хопман был знаменит в мире тенниса своей феноменальной интуицией. Лейвер, Роузвол, Столли, Эмерсон, Ньюкомб, Александер – вся эта прославленная австралийская плеяда выросла под его внимательным взором, прошла через его руки, руки человека, требующего железной дисциплины. Когда тебе такой великий тренер, как Гарри, говорит, пусть в шутку, что он тебя берет в свою команду, ты понимаешь, что чего-то в теннисе стоишь.

Моя победа, видимо, окончательно укрепила наших тренеров в мысли, что будущие успехи в женском теннисе все же связаны со мной. И правильно сделали, что не заставили меня играть еще раз в юношеском Уимблдоне. В свое время Наташа Зверева участвовала в нем дважды, но не потому, что я, став тренером, перепроверяла, сильнее ли она своих ровесниц: Зверевой нужно было попасть на Олимпий-ские игры в Сеул, и первое место на юношеском Уимблдоне давало такое право. Так вот, играть два раза юношеские турниры, если человек выиграл такого рода состязания, я считаю бессмысленным. Уже открыта дверь в большой теннис, и надо составлять новый календарь только из расчета на взрослые турниры.

Мне повезло, на следующий год я уже сражалась на взрослых турнирах, хотя и проигрывала. Странная вещь, как-то быстро забылось, что мы долго проигрывали, прежде чем начали побеждать. И уже потом – сперва от Шамиля Тарпищева, когда он стал тренером сборной, потом от меня – сразу начали ожидать не-обыкновенных результатов. Я счастлива, что на нашем тренерском счету было много побед и суперфиналов, но сколько же турниров было мною самой проиграно, пока я дошла до своих побед и финалов.

Победа в 1965 году на юношеском Уимблдоне – мой старт в мировой теннис. Но только тогда, когда мы с Аликом в 1968 году вышли в парный финал Уимбл-дона, ко мне пришла уверенность, что я смогу так же играть и в одиночном разряде, что мне по силам состязаться со знаменитостями. Для становления спортсмена крайне важна уверенность в реальности поставленной задачи.

В 1966 году я проиграла в первом круге взрослого Уимблдона Трумэн, которую потом все время обыгрывала. На юношеский турнир взяли Розу Исланову. В газете написали: «К опытным – Дмитриевой, Бакшеевой, Морозовой присоединилась молодая Исланова». Роза была старше меня.

Да и какой там «опыт»? Один только страх. Ведь с прошлогоднего Уимблдона я не провела ни одного турнира за рубежом. Это гораздо позже составляли специальные графики турниров, позволявшие спортсменам держать форму круглый год. А в мою бытность, сыграв с Рози Казалс, я встретилась с ней только через год. Она удивилась: «Как, ты пропускаешь Карибские турниры?! Тебе же все сначала придется начинать». Уверенность к игроку приходит в том случае, когда он постоянно видит своих соперников. Если же теннисист изолирован, он никогда, даже при самых больших способностях, не поднимется высоко. Талант Метревели не загорелся на теннисном небосклоне так ярко, как талант румына Илие Настасе, потому что у него не было возможности выбирать турниры. Это была наша, может быть, главная беда, о чем мы в то время и не подозревали.

Следующий, 1967-й – важный для меня год. Я уже «кусала» наших ведущих, а летом выиграла Спартакиаду народов СССР – медаль Спартакиады считалась более весомой, чем медаль первенства СССР. Со Славой Егоровым мы выиграли микст. В декабре – январе всегда проходил Кубок Москвы и за ним турнир памяти Зденека Зигмунда. Турниры включали и парные и смешанные соревнования. К нам накануне зимы приходили выбирать партнерш, как говорила смеясь Нина Сергеевна, «женихи», и она отдавала им своих «красавиц».

Егоров вначале выбрал Чалко – для Тани это была выгодная «партия». Слава входил в десятку страны. Следом за ним пришел Юра Хохлов, позже ставший членом Федерации тенниса; Юра левша, он хорошо играл, и хотя никогда не был суперпартнером, всегда считался надежным спортсменом. Он попросил у Тепляковой Чалко. «Таню забрали, – ответила Нина Сергеевна, – а ты возьми вот эту девочку, Олечку Морозову, она хорошая». Юра мялся, мялся, но согласился. Мы с ним выиграли первое место. На следующий год он пришел: «Где Морозова?» «Взяли Олечку, Егоров взял!» – был ответ.

Со Славой Егоровым мы долго выступали вместе. Отец его – известный хоккейный тренер – серьезно занимался сыном, а Слава взял шефство надо мной. У нас с ним сложились замечательные отношения, и мы любили играть в паре. У Славы был своеобразный стиль: острая первая подача и прекрасная игра с лета. Егоров в то время считался лучшим сеточником в стране. Так позже стала играть и я. Часто партнер в миксте играет небрежно. Он вроде бы уже снизошел до того, что вышел с женщиной на корт. К Славе это не относилось. Он и на занятиях создавал такие ситуации, что и ему и мне было интересно, в его тренировках постоянно присутствовал игровой момент. В те времена с кортами была огромная проблема: два на «Динамо», два в ЦСКА и два на «Шахтере», вот и все. Когда Нина Сергеевна приглашала мальчиков к нам на тренировку, для них это тоже была возможность лишний раз потренироваться. Слава вообще к спорту относился крайне ответственно, занятий не пропускал. Когда я перешла в ЦСКА, мы стали часто тренироваться вместе, не меньше, чем раз в неделю. А это много для девушки, с которой занимается один из ведущих в стране теннисистов. Помогал мне и динамовский теннисист Слава Минаичев.

В Москве на Малой арене в Лужниках мы со Славой Егоровым в полуфинале Спартакиады выиграли у Дмитриевой и Метревели, а в финале – у Ивановой и Лихачева, тогдашних знаменитостей.

Сергей Лихачев по праву считался сильнейшим парным игроком, а у Аллы была самая сильная подача. Как мы выиграли? Наверное, за счет моей отличной реакции, в меня все время били, как обычно в миксте бьют на партнершу, а я отбивала. Мы разыграли комбинацию, я выхожу к сетке, Слава хочет бросить свечу, но получается, что он накидывает мяч Лихачеву, который стоит в двух метрах от сетки. И я в двух метрах. Лихачев бьет «сквозняка» (то есть пушечный, сквозной, все пробивающий мяч) на меня. Лихачев всегда бил в женщин, особенно в Дмитриеву, когда та ему «изменила» с Метревели. И как-то раз он в нее попал. Однажды и в меня сумел влепить мячом. У Николая Николаевича Озерова была такая теория: партнерша должна сразу после розыгрыша подачи отходить в сторону и больше не мешать. Но я не уходила. Лихачев бьет изо всех сил в меня – я отбиваю мяч! Тот взлетает странной полугоркой точно под смеш. Сергей бьет второй раз. Я опять отбиваю! Опять какой-то дурной свечой. А момент самый сложный: счет по геймам равен. Сережа стоит около сетки, свеча у меня срывается, мяч летит крученый, от обода, перелетает Лихачева и падает в корт. Мы выигрываем сет. Сергей стал кричать на Иванову, но ничего уже поделать не мог, он играл хорошо, но Алле в этот день не везло.

Я завоевала первую в жизни золотую медаль. Обычно по окончании чемпионата страны гимн не играют, руку пожали, медаль повесили и разошлись. А тут, на Спартакиаде народов СССР звучит гимн. Мне восемнадцать лет (те восемнадцать, наверно, как сейчас четырнадцать), стою не дыша по стойке «смирно», и вдруг Метревели, на пьедестале, хватает меня за коленку. Тут я как дала ему по голове! Он только пробурчал: «У, характер».

Четвертого августа, на следующий день после награждения, у Метревели родился сын. По-моему, утром пятого об этом событии знал весь Советский Союз.

Алик позвонил всем, кому мог, чтобы сообщить о рождении Ираклия, так он назвал первенца.

В 1967 году меня не послали на Уимблдон. Николай Николаевич Озеров, в то время председатель столичной Федерации тенниса, считал, что выступление в составе команды Москвы на Спартакиаде школьников важнее. Все думали, что я буду переживать. Но было некое обстоятельство, позволившее мне, к удивлению многих, равнодушно отнестись к такому дикому решению. Дело в том, что капитаном женской сборной Москвы назначили меня, а капитаном муж-ской сборной – Витю. Мне было все равно, кто поедет на Уимблдон, у меня начинался роман, и мы вчетвером – Вова Молчанов, по прозвищу Музыкант, Катя Крючкова, Витя и я гуляли белыми ночами по Ленинграду. Жили мы в гостинице на стадионе имени Кирова – десять человек в комнате. Всю команду как-то повезли в Петергоф, и, естественно, через десять минут мы с Витей остались вдвоем, отстав от экскурсии. Меня вызвал Лев Михайлович Агаян и с неистребимым армянским акцентом сказал: «Оля, я понимаю, ты звезда. Я понимаю, ты чемпионка Уимблдона, но ты не имеешь права отделяться от коллектива». Я отпарировала: «Лев Михайлович, так это коллектив от меня отделяется…» Тот месяц, что я не поехала на Уимблдон, был незабываемым.
Самым трудным противником для многих была на Спартакиаде Офелия Папаян из Грузии. Маленькая девочка, но боец, трудно пробиваемая на задней линии. Мы обыгрывали все команды под ноль, наконец встретились с командой Грузии. Победили и ее, а я легко выиграла матч у Офелии. По-моему, это был финал, судя по тому, как бурно нас поздравлял Озеров. В то время популярность его достигла в стране апогея. Но он не считал зазорным ходить на наши детские матчи, приносить команде после победы букеты цветов и торты. Озеров уезжал в Москву, снова возвращался в Ленинград и тем самым создавал атмосферу огромной важности, ты ощущал себя человеком, выполняющим государственное задание. Наверное, поэтому все хорошо играли.

Теннис теннисом, но мы мечтали увидеть, как в два часа ночи на Неве разводят мосты. Лев Михайлович обещал нас отпустить посмотреть эту ленинградскую достопримечательность, но только после финала. Мне же после финала надо было сразу садиться в поезд и отправляться на взрослую Спартакиаду. Витю тоже включили в основной состав, и он уезжал вместе со мной. Тогда я пошла к Агаяну: «Лев Михайлович, это нечестно, все будут мосты смотреть, а мы, первые номера, не будем?!» – «Я тебе разрешу персонально, сказал Лев Михайлович, – но дай мне слово, что завтра выиграешь финал. И что в половине третьего будете уже дома». Мы дали Агаяну слово. Домой, правда, пришли в половине седьмого, но финалы выиграли.

Озеров считал, что победа в спорте – событие неординарное и к нему надо относиться, как к празднику. Николай Николаевич был горячий патриот Москвы и все время старался разбить пару Дмитриева – Бакшеева. Он говорил, что Дмитриева должна играть не с киевлянкой Бакшеевой, а со мной, москвичкой. Аня и Галя выигрывали в паре чемпионаты страны, и я совершенно не понимала, зачем надо разбивать их пару? Но Николай Николаевич, видя, что я на подходе, хотел создать на много лет в Москве сильнейшую пару.

Все теннисные праздники в моей юности связаны с Николаем Николаевичем. Все юбилеи Нины Сергеевны организовывал Озеров. Благодаря его принадлежности к артистической среде, в гостях у теннисистов побывали чуть ли не все театральные звезды и кинознаменитости того времени. Идея создания сильного тенниса в Москве, по-моему, не давала Николаю Николаевичу спокойно спать. Он окружил команду празднично-театральным флером и был настоящим шефом своей сборной. Во всяком случае, я знала: возникнут у меня проблемы, мне есть к кому обратиться. Николай Николаевич, не раздумывая и не откладывая, отправлялся со мной в райисполком хлопотать о квартире, потому что Морозову никто не знал, а Озерова знали все. На помощь он не скупился.

Когда стало известно, что мы с Витей собираемся пожениться, Николай Николаевич восстал против столь скудного на фантазию празднества, как обычная свадьба. Он решил, что свадьба должна быть торжественной и проводить ее надо на корте с вручением молодоженам ключей от новой квартиры. Я была не только молода, но и глупа, не воспользовалась заманчивым предложением. Согласись я на представление, Николай Николаевич в лепешку бы разбился, но ключи от двухкомнатной квартиры достал. Но я заявила, что и так большую часть своей жизни провожу на теннисном корте и хотела бы свадьбу сыграть за его пределами. Озеров, конечно, расстроился, но на свадьбу пришел и был прекрасным тамадой, не хуже Метревели.

Патриотизм Николая Николаевича зашел так далеко, что он без всякого восторга воспринял мои с Аликом успехи в миксте, мы ведь не были московской парой, и, как мне кажется, осуждал, что я играла в паре с Крис Эверт и Вирджинией Уэйд. Он считал, что на худой конец лучше играть с молодой Мариной Крошиной из Донецка, чем добиваться высоких результатов с иностранками.

Однозначно к «слабости» Николая Николаевича относиться нельзя. Я тоже не против того, чтобы была единая команда, командный настрой и командный дух, но, с другой стороны, класс партнерш-соотечественниц был еще не высок и очень не хотелось проигрывать в первом круге. Все же приятно побеждать на открытых первенствах Франции и Италии. Мы были с Крис Эверт и в полуфинале Уимблдона. Справедливости ради замечу, что в паре с Мариной Крошиной спустя несколько лет мы выиграли открытое первенство США на крытых кортах.

Следующий, 1968 год для меня оказался нелегким. Переехав в Москву, на «Динамо» стала тренироваться Бакшеева. Начали накаляться страсти. Нина Сергеевна старалась, чтобы я ничего не замечала, но нервозность нарастала и скрыть это было трудно.

Ничего в жизни предсказать нельзя: пытаешься сделать так, чтобы все шло спокойно и гладко, а спортивные результаты не растут. А когда все идет наперекосяк – вдруг приходят победы. Я вышла из школьного возраста и вновь попала на Уимблдон, но не могу сказать, что успешно выступила в одиночном разряде, в паре же с Метревели мы дошли до финала. Это была сенсация.

В том же году весной в Париже, перед открытым первенством Франции, проходил Кубок Федерации, неофициальный женский командный чемпионат мира. Впервые на нем разрешили выступать и совет-ской сборной. Я считалась третьим номером после Дмитриевой и Бакшеевой. В Париж мы попали послед-ним самолетом, там началась всеобщая забастовка. Обычно теннисные соревнования во Франции организованы хорошо и четко, но тут возникали бесконечные проблемы, начиная с отсутствия бензина и кончая уборкой улиц. Тем не менее соревнования не отменяют, и мы начинаем играть. Бакшеева на первом номере, Аня на втором, я в запасе, меня допускают играть только в паре. Чуть ли не в первый и в последний раз я вышла на матч вместе с Галей. Мы играли, по-моему, против итальянок, и очень удачно. Но Кубок Федерации мне запомнился не матчами, не банкетом в ресторане на Эйфелевой башне, а тем, что мы стали свидетелями настоящей революции, о чем я расскажу дальше.

Из Парижа через Москву мы отправились с Бакшеевой, но уже без Дмитриевой в Лондон. За границей у нас с Галей складывались вполне нормальные отношения, чего нельзя было сказать об отношениях дома, и причиной тому была старший тренер «Динамо» Светлана Алексеевна Севостьянова. Создавалось впечатление, будто, прилетая в Москву и проходя таможенный контроль, мы оставляли за таможенной стойкой нашу взаимную уважительность. Было обидно и неприятно. Я даже тренироваться с Галей боялась, так как занятия превращались в сплошную нер-вотрепку.

Несмотря на мои отдельные победы, Бакшеева, безусловно, в то время была лидером. Многие считали, что Галя – будущая звезда мирового тенниса и финалистка Уимблдона. Но прогнозы могли обрести реальность только в том случае, если бы Бакшеева работала, как, например, Маргарет Корт, теннисистка ее поколения. Но Галя как будто специально делала все, чтобы надежды ее поклонников не оправдались. И Дмитриева, и я следовали своей линии в жизни, и время показало, что мы оказались правы. У Гали, конечно, были и своя цель, и своя линия, но ничего не исполнилось из того, что ей прочили. Возможно, виной тому обстоятельства. Но, скорее всего, она избирала не те пути. Она по-своему любила теннис, но трудно понять, что в нем было для нее главным. Мы жаждали победы, Галя же неоднократно заявляла: «Играть надо ради собственного удовольствия». В конце концов жизнь ее сломала, ей пришлось играть в теннис, и играть долго, не ради удовольствия, а ради денег.

Последнее мое выступление на первенстве СССР прошло в 1980 году, Бакшеева все еще играла, хотя она на пять лет старше меня. В шестнадцать лет Галя говорила, что ей теннис надоел (рисовки, конечно, в этих разговорах хватало), и тем не менее продолжала играть и тренироваться и дотянула на корте до сорока. Мы часто в жизни делаем не то, что хотим.

Так вот, в то знаменитое лето, когда я в паре с Метревели вошла в финал Уимблдона, у меня случился тяжелый приступ холецистита. Лежала я дома, меня навещали знакомые и друзья. Приходила и Севостьянова, тренер Гали, говорила всегда массу комплиментов, а между тем, как выяснилось, плела интриги. В начальственных кабинетах она утверждала, что Морозова в финал попала случайно, заняв там место Бакшеевой. К сожалению, точно так же они с мужем действовали, когда подросла их дочь Наташа, неоднократно открыто заявляя, что она будет чемпионкой взрослого Уимблдона: детский Наташа, в начале семидесятых, выиграла.

Мне кажется, мысль о таких победах должна быть сокровенной. В самой глубине души. Достичь таких высот человеку крайне тяжело, слишком много случайностей на этом подъеме. Не верить в себя, сомневаться нельзя, но трубить об этом на каждом углу тоже не стоит. Великий Розуолл трижды выходил в финал Уимблдона и ни разу не выиграл его! Но наше руководство любит, когда ему обещают невероятные результаты. Тебе для этого ничего не дали, ты еще ничего не сделал, а уже обещаешь – удобно и всех устраивает. Вот и слова Севостьяновой упали на благодатную почву. У руководителей «Динамо» стали разбегаться глаза: на кого ставить? Пока начальство решало столь серьезный для себя вопрос – случайно или не случайно мы обыграли чуть ли не все сильнейшие пары мира, я слегла с приступом от перенапряжения. Юрий Анатольевич Чмырев давал мне те же нагрузки, что и моему партнеру Славе Егорову. Юрий Анатольевич занятия вел хорошо, но с перебором, без учета индивидуальных особенностей. Как сейчас помню заснеженную целину поля Центрального аэродрома, что за комплексом ЦСКА, где я бегала наравне с мужчинами.

После холецистита новая напасть – начал нарывать ноготь на ноге, я не то что ходить, ступить на эту ногу не могла. Нина Сергеевна увезла меня на сбор в Сухуми со всей динамовской командой, – приближалось первенство страны. Из всего сбора я запомнила только то, как возмутительно относились тренеры к Нине Сергеевне. Это была зависть, скрыть которую люди не могли. Только один пример. Выгружаемся на сухумском вокзале. Я ковыляю на одной ноге. На перроне все встречающие бросаются к Севостьяновой и Бакшеевой. Ну ладно я, но Нине Сергеевне уже больше шестидесяти, и никому в голову не приходит ей помочь. И мы с ней через все платформы и пути тащим свои сумки и чемоданы. И молодой динамовский тренер, такой современный и общительный мальчик, будто не видит Нину Сергеевну.

Нас с Катей Крючковой и еще одной девочкой поселили в пансионате в трехместный номер. Мы с Катей по очереди спим на раскладушке. А Бакшеева живет в люксе гостиницы «Интурист» с Севостьяновой, гуляет на закрытом пляже. Нина Сергеевна уговаривает меня потерпеть, не срываться до чемпионата Союза. Я терпела, не срывалась, но сыграть хорошо на чемпионате не смогла, проиграла Ислановой, да и Галя не выиграла. Выиграла чемпионат Киви, плакавшая от радости, хотя я до этого слезинки у нее в глазах не видела. Есть такие люди, в них никто не верит, но они, собрав всю свою волю, годами ждут большой победы. Я думала: неужели и я так буду плакать, если выиграю первенство страны?

…В начале 1969 года я ушла в ЦСКА. Это потом у нас проводились зимний и летний чемпионаты СССР, а тогда зимний чемпионат назывался Всесоюзными соревнованиями. Я играла с Бакшеевой в финале этого турнира в 1969 году в Ленинграде. В теннисе важно – во всяком случае для меня – хорошо начать матч. Если же этого не происходило, мне стоило больших трудов повернуть матч в нужное для меня русло, иногда это и не получалось.
В Ленинграде я обыграла Бакшееву. Затем я легко выиграла летний чемпионат в Ташкенте. С 1969 года звание лидера женского тенниса в СССР перешло ко мне. На целых одиннадцать лет. Нельзя сказать, что за все эти годы я никому не проигрывала, но поражения были единичны, один, ну два раза за сезон, и каждое рассматривалось как сенсация. Неудобным соперником в начале семидесятых для меня была Марина Крошина, потом подросла Наташа Чмырева.

Я уже считалась сеяным игроком (сеяные игроки определяются по личному рейтингу перед каждым соревнованием; в общей жеребьевке они не участвуют, их так разводят по сетке турнира, что в первых кругах они между собой не встречаются), когда Чмырева начала играть на Уимблдоне. Наташа по характеру была амбициозна, раздевалка сильнейших на Уимблдоне ее ужасно манила. Несколько раз она как бы случайно приходила туда переодеваться. Но закон есть закон: эта раздевалка только для тех, кто ее заслужил. И надо сказать, несмотря на молодость и явный талант, отношения с игроками высокого класса у Наташи не складывались. Наташа совершенно спокойно могла заявить на пресс-конференции, что Вирджиния Уэйд уже стара и она ее скоро обыграет. Она даже не пыталась ответить более корректно, например: «Вирджиния опытный игрок, но у меня есть шансы». У Жени Бирюковой был слабоват удар справа, и Наташа ей совершенно спокойно заявляла: «Я не буду с тобой тренироваться, у тебя плохой удар, я могу его перенять». И это говорится игроку, который старше тебя, который так же, как и ты, готовится к турниру. Играя матч с Бетти Стове, Наташа умудрилась ей нагрубить, и та просто попросила ее из раздевалки. Мы встретились на Уимблдоне в 1976 году, встретились на центральном корте за выход в число восьми сильнейших. Мне двадцать семь, ей семнадцать. Две русские на центральном корте – исторический момент!

Обычно восьмерка играется в понедельник, мы же встретились в матче в субботу. Светлана Алексеевна Севостьянова в тот день приехала на Уимблдон в составе туристической группы, но на матч уже не успела, смотрела его по телевизору. Говорят, ей сделалось дурно, что ж, ее можно понять, для переживаний повод был: я повела в первом сете и выиграла 6:4, второй проиграла – 4:6, а третий сложился для меня совсем просто – 6:1. После матча, за ужином, подходит ко мне одна молодая теннисистка и говорит: «Теперь мы знаем, кто первый номер в Советском Союзе. Наташа собрала нас и сообщила, что если кто-то хочет узнать, кто настоящий лидер, пусть приходит сегодня на центральный корт». Потом с Наташей в раздевалке случилась истерика. Вела она себя, по крайней мере, странно.

Жаль, что настрой, созданный не без помощи родителей, будто ей все завидуют и стараются помешать, не позволил ей дружить с ведущими игроками. Очень талантливая девочка, с хорошим образованием, много читающая, знающая английский язык. Если б отношения у нас с Наташей складывались добрые, как у меня с Аней, то, тренируясь вместе со мною, она бы только от этого выиграла, как, безусловно, помогли и мне в свое время общение с Дмитриевой и ее опыт. Потенциально она была сильным игроком, на уровне мировой десятки, но, увы, не каждому дано достичь вершины.

Нину Сергеевну я считала своей второй мамой. Вот на этом стуле в гостиной, кажется, совсем недавно она сидела. Катя только-только начала ходить. Она крутилась вокруг нее и, естественно, демонстрировала все свои возможности, читала какой-то стих в два слова, делала три прихлопа, два притопа, и, как водится, ее спрашивали: «Катя, кто это?» – «Это мама», – отвечала к общей радости Катя. «А это кто?» – «Это папа». «Это баба Аня». «Это баба Нина». У Нины Сергеевны слезы на глазах. Своих детей у Нины Сергеевны не было, жил в Москве ее племянник с семьей, но близости между ними не возникло. И всю свою нерастраченную материнскую любовь она перенесла на нас, учеников. Она любила нас, как своих детей. Я только забеременела, а Кате уже вязались носки. Нина Сергеевна стала жить моей жизнью, о теннисе она уже не думала, ее заботило теперь то, что я должна быть хорошей матерью, заботило мое здоровье.

Сразу изменились и наши тренировки, – я должна была тренироваться так, чтобы ребенок, который жил во мне, развивался здоровым.

Обычно ученик, уходя из спорта, прощается с тренером навсегда – теряется интерес друг к другу. Куда сложнее и драматичнее совершается переход ученика к другому тренеру, и хорошо, если расставание кончается пристойно. Теплякова очень тяжело пережила момент, когда Аня покинула ее. Как же она не хотела никому отдавать свою любимую ученицу, но отсутствие теоретических знаний не позволяло ей растить Дмитриеву дальше. Конфликт начался тогда, когда Аня стала ездить на турниры за рубеж. У нас существовало дурацкое правило: личных тренеров не посылать с учениками, ездили только тренеры сборной, тогда ими были Сергей Сергеевич Андреев и Семен Павлович Белиц-Гейман. К тому же и анкетные данные в те «бумажные» времена были не в пользу Нины Сергеевны: беспартийная, незамужняя, что сразу подразумевает некоторую легкомысленность, несмотря на возраст. Нина Сергеевна могла попасть на турнир только в группе туристов. Труднее испытания для нее нельзя было выбрать: раствориться в массе и не иметь контакта со своим учеником. Я с уверенностью могу сказать: наш теннис от этого только потерял. Ее интуиция, которая привела не одну девочку к большим победам, могла дать результат еще выше.
Нина Сергеевна была против того, чтобы Андреев занимался с Аней. Она ревновала ее. В итоге сама создала ситуацию – или я, или он. Когда подросла я, этой проблемы уже не возникло.

Теплякова не имела ни специального образования, ни институтского диплома, но зато у нее было чутье, внутреннее понимание тенниса, которое давало ей возможность в нем жить так же свободно, как чувствует себя птица в полете. Когда Нина Сергеевна, наученная горьким опытом, увидела, что я выхожу на международный уровень, она давала возможность работать со мной другим. Она говорила: «Будем брать у них самое лучшее». Со мной мог работать любой тренер сборной. Кстати, в США один тренер в баскетболе ставит бросок, другой защиту, третий – работу ног. Нина Сергеевна поняла, что надо использовать знания и опыт лучших специалистов. Вторую подачу, по ее просьбе, мне ставил Святослав Петрович Мирза. Игра с лета и блок на приеме был сделан Сергеем Сергеевичем. Нина Сергеевна не знала такого удара, как блок, в ее время его просто не было, так мощно раньше не били, но интуитивно чувствовала необходимость этого элемента в моей игре.

В том, что наши отношения не осложнились, я думаю, определенную роль сыграла моя мама, которая всегда меня сдерживала, если возникали конфликтные ситуации. Она не уставала напоминать, как много для меня сделала Нина Сергеевна и что ответом могут быть только благодарность и искренность в моих отношениях с тренером. Были моменты, когда я чувствовала, что тренер мне совсем не помогает, хотелось найти другого, который бы рявкнул, заставил… Но есть такое понятие, как порядочность, есть близость между людьми, есть, наконец, признательность человеку, который направлял тебя, не давал сворачивать с правильного пути.

Страшное время в моей жизни – угасание Нины Сергеевны. Но даже последние дни характеризуют ее как необыкновенного человека. Я уже работала тренером, Катьке пошел четвертый год, и я взяла ее с собой на тренировочный сбор. Накануне отъезда, как всегда, я позвонила Нине Сергеевне, предупредила, что уезжаю в Ташкент, сказала, кого беру из девочек в команду и что забираю с собой Катю, мама устала, ей надо отдохнуть. Обычно Нина Сергеевна жаловалась на то, как плохо себя чувствует, но в этот вечер промолчала.

Когда Нина Сергеевна начала жаловаться на здоровье, мы подозревали самое худшее, отвезли ее в больницу, но ничего страшного у нее тогда не нашли. Мы успокоились. Однако Нине Сергеевне пришлось в дальнейшем перенести несколько операций, из дому она выходила все реже и реже, поэтому мы обязательно созванивались каждый вечер. Беседовали по сорок минут, я рассказывала ей обо всем, что делается у меня на работе и дома. Она хотела знать все мои новости они были частью ее жизни. В тот вечер тоже говорили долго. Через день звоню из Ташкента домой, и мама меня ошеломила: «Оля, у нас страшное несчастье, Нину Сергеевну увезли в больницу». Оказывается, она терпела до последнего, понимая, что мама разорваться не может: ей надо возиться с Катей, я же занята на работе…

Нина Сергеевна ждала момента, когда мама останется одна и она ей сможет сообщить, как ей плохо. Через пару часов, как я улетела, Нина Сергеевна позвонила к нам: «Анна Илларионовна, терпеть больше не могу, приезжайте, я умираю». Когда мама к ней приехала, пришлось уже вызывать «скорую». В тот же день подключилась в помощь маме и Аня Дмитриева. Жить Нине Сергеевне оставалось недолго. Расставаться с жизнью всякому нелегко, но она держалась мужественно. Наша последняя встреча: я, как обычно, в Москве наездом, пришла в больницу ее покормить, привезла свежий творог с малиной. Она уже ничего не ела, но проглотила ложку творога и одну ягодку. Я ее помыла, протерла, она молчит, я понимаю, ей трудно разговаривать. Мне надо уходить, я пришла ненадолго, но я не могу встать и уйти, невозможно обидеть Нину Сергеевну. Как-то надо выходить из этого положения. Вдруг она говорит: «Олечка, ведь ты же торопишься, у тебя дела, иди, дорогая, иди». Даже в такой момент она все делала тактично. И только после того, как отпустила меня, она повернула голову к стене.